Интервью с Николаем Полисским

И.: Расскажи о том, как ты познакомился с Галиной Ивановской и Геннадием Гущиным.

П.: Я пришёл к ним мальчонкой, ничего не понимая, совершенно из другого мира, и их мир меня просто потряс.

Я помню, что мне ничего в школе не нравилось. Только летом в лесу я находил вдохновение … А потом здесь, в Доме Пионеров Фрунзенского района. Я ждал момента, когда пойду к Галине Даниловне на занятие. Потому что школа — это какая-то бессмертная тоска. А здесь была жизнь, которая вдруг мне начала открываться. И это было абсолютно что-то для меня фантастически новое. И это потихонечку-потихонечку, конечно, сделало мою жизнь совершенно…

И.: А в каком возрасте ты пришёл?

П.: Ну, где-то лет десять мне было, может быть, одиннадцать.

И.: А почему именно на скульптуру?

П.: Отец привёл. Я был безынициативный такой, абсолютно неталантливый. И я слышал, я знал, что я неталантливый. Понимаешь? Я знал это. Там была у нас одна Оля, особо талантливая девочка, старше меня на год. Сережка Олиференко* такой был, ловкий парень. А я какой-то такой был совсем серенький, но я был предан. Я был предан, вот. То есть, я не пропускал занятия, потому что для меня это была жизнь, понимаешь?

И.: Ты сразу, как пришёл, почувствовал свою стихию?

П.: Да, я сразу почувствовал этот мир, я каким-то нюхом его почувствовал, что это моё.

И.: Это какой год был примерно?

П.: Ну, надо подсчитать, значит, мне где-то 12 лет, 57-го года, 69-й. Ну, где-то, наверное, начало 70-х, наверное.

И.: То есть, Галине было 32 года где-то.

П.: Да, но для меня это была взрослая женщина, умудрённая, такой учитель, бесконечный учитель жизни. Они вдвоём с Геннадием Александровичем. Когда я его увидел, он был с бородой, с трубкой …

И.: А он приходил зачем?

П.: По воскресеньям, когда мы уже чуть повзрослели, Галина Даниловна стала приглашать его на композицию…

И.: Композицию скульптурную или рисовальную?

П.: Композицию всякую рисовальную. Первый период был, когда я практически ничего не понимал. Мне просто хотелось туда ходить. Ничего не понимал, что, так сказать, делается, что надо. Ерунду, бред какой-то лепил, абсолютный. Родственники просили каких-то кошечек делать. То есть я был, такой понимаешь, совсем из другого мира, где об искусстве не знали ни слова. И тут, когда мы чуть повзрослели, лет 15, может, побольше было, приходил Геннадий Александрович. И Галина Даниловна, видимо, за мою преданность пыталась меня развивать, она видела, что я этого хочу.

И.: Почему ты хотел рисовать?

П.: Ну, потому, что уже шёл разговор о поступлении куда-нибудь. Хотя решение до конца не принималось потому, что никто не был уверен, что мне это надо, я только чувствовал, что мне это надо, понимаешь? И вот Геннадий Александрович со мной говорил о каком-то творчестве. А что это такое вообще, я себе не представлял. И ничего не получалось, мне было стыдно, нужно было приносить какие-то творческие работы, эскизы. А я не мог ничего из себя выдавить. И потом, я даже помню, что-то щёлкнуло. Это, конечно, их поддержка, ведь я с нуля и начал. С их помощью чуть-чуть как-то начал подниматься. Это они мне объясняли, что такое пластика, а до них я и не представлял.
Поэтому, когда родители моих учеников меня спрашивали, можно ли маленького ребёнка направлять в сторону творчества, я отвечал: «Слушайте, я никогда Вам этого не скажу, потому что важно лишь то, есть ли желание у самого ребёнка. Я вот абсолютно не был талантлив».

И.: Ты прям чувствовал?

П.: Я, конечно, чувствовал, и комплексы какие-то были. Я, просто, не понимал, но очень хотел понять. Я очень хотел понять. Что они говорят? Вообще, что это такое, о чем они говорят? Потому, что они говорили достаточно сложно. Я, видимо, как-то принял эту позицию, я тоже говорю почти притчами, потому что только так можно что-то понять.
Но сейчас я не преподаю, потому что я удовлетворён педагогически, и если меня только просят что-то сказать, я только тогда говорю. У меня нет учеников, потому что учитель эгоистичен. А вот Галина Даниловна и Геннадий Александрович никогда не были эгоистичны. Обычно учитель говорит — делай как я. А они никогда не заставляли меня быть продолжением своего творчества. У меня нет учеников, потому что нужно открыть им этот мир, чтобы человек сам потом что-то узнавал, а не делал то, что говорит учитель. Потому что истинные учителя не дают тебе свои разработанные решения, а помогают найти собственную дорогу.
Они меня научили определённому мышлению, что ли. И потом я перестал бояться… Перестал бояться уйти от каких-то догм. Галина Даниловна направила меня в художественную школу, я долго учился, поступил в институт.
В ситуации, когда тебя заставляют изучать какие-то догмы, этого не нужно бояться. Осознавать эту истину меня научили Галина Даниловна и Геннадий Александрович. Это понимание помогло мне и в будущем, когда мне, будучи взрослым пришлось отказаться от всего и начать лепить снеговиков. Какой-то большой и личный мир я у них получил.

И.: То есть ты их как одно целое воспринимаешь, да?

П.: Ну, они, безусловно, дополняли друг друга.
Я помню, как Галина Даниловна приносила твои рисунки, помнишь, твои гениальные детские рисунки, и как я пытался понять, что в них гениального, но я уже был, естественно, чуть постарше, уже мог что-то понимать. Она гордилась тобой невероятно, да, она приносила бешеное количество твоих рисунков, очень гордилась.
Я помню, как Геннадий Александрович привёз свои деревяшки из Переславль-Залесского. Как она рассказывала, что ей было приятно, что Геннадий Александрович вдруг как-то по-другому повернулся в своём творчестве, и что открылась какая-то безусловно его тема.
И я помню, что она всё время говорила как-то так таинственно, и даже некоторые наши ребята злились на это. Она говорила, вот вы какие-то, как все. И я начинал думать, как быть не «как все». Я сейчас наивные вещи говорю, но тогда для меня, ребёнка из достаточно простой, «как все» семьи, это, конечно, были такие удары потому, что мне надо было это осознать, понять, мне нужно было что-то преодолеть. И когда ты это всё-таки преодолеваешь, ты начинаешь понимать всё то, что тебе говорили тогда. То есть, это какой-то целый пласт огромный подготовки к жизни, который, конечно, они дали.
То есть, Галина Даниловна, она как духовная мать, она холила и пестовала тех, кто хотел, кто верил. А Геннадий Александрович, он уже такой мастер, я его так воспринимал, и мне было очень страшно, очень ответственно приносить ему картины и показывать.
Я просто говорю, что ничего подобного ни с одним человеком у меня не было в жизни в дальнейшем, то есть не было ни такого доверия, ни такого уважения. Никто меня так ничему не научил, никто столько не заложил, сколько как они.
То есть я пользуюсь этим, как ни странно, до сих пор. Понимаешь?

И.: А ты в Строгановке учился?

П.: Я в Мухе учился. В Питере, конечно, это более классический такой город.
Там я заразился, так сказать, французской живописью.

И.: То есть, ты на живописи учился, да?
П.: Нет-нет, я на керамике. Это тоже её предложение, потому что, чтобы тебя не мучили идеологией советской, нужно было пойти на прикладное, чтобы, иметь какую-то профессию. То есть она как мать готовила меня к жизни, чтобы тебя, во-первых, не замучили политической идеологией, и ты мог иметь возможность делать какие-то заказы.
Понимаешь, вот тот момент, когда я напитался питерских догм, я еще долго страдал этой живописью, до 42 лет.

И.: Тех, что научили в Мухинском, да?

П.: Ну, не только, в Мухинском, а просто питерская среда немножко была другая.

И.: Что ты писал?

П.: Я писал пространство. Галина Даниловна мне, конечно, рассказывала про Булатовское пространство, Васильевское. Я это тоже пытался видеть, но я пытался на картине воспроизвести такое пространство, это трудно объяснить. Но, конечно, это было не то, чему учили. Это был уже какой-то отрыв. Потом в 40 лет, сделав огромную выставку, я понял, что — тупик. По-моему, Галина Даниловна была у меня. Я не знаю, как они оценили мою выставку. Это было в ЦДХ.

И.: Это 97-й год?

П.: 97−98-ой.

И.: И после этого ты бросил писать, да?

П.: Ну, я… я сделал всё, что мог. И я понял, что… Ну и здесь уже, понимаешь, вот эти коллажи Геннадия Александровича, это уже какое-то такое другое искусство. Я начал куда-то уходить, вроде бы мне очень нравилось это искусство-искусство. Вот эта картина, то, что называется искусство. А вот уже коллажи Геннадия Александровича, и это уже что-то, что-то другое.
Уже я начал, так сказать, понимать, что-то, чем я занимаюсь, это не современное искусство.
Что такое современное искусство? Опять нужно было это понять. И мы стали заниматься каким-то таким концептуальным немножко искусством. Я напечатал в Сахаровском центре права человека, и это тоже был такой переход, то есть мы выдавали эти права, шёл поиск чего-то. Я уже куда-то летел, летел. И, конечно, мы стали меньше общаться, потому что мне уже нужно было самому, понимаешь? То есть обучение уже кончилось, и ты летишь, уже сшибаешь себе носы, падаешь, ну, это вот нужно. А потом появились снеговики, которых они не видели. Они пришли ко мне на выставку. И я помню, что они радовались. Радовались за меня … Им тоже показалось, что это какой-то мой прорыв.

И.: То есть, началось со снеговиков, да?

П.: Ну да, но снеговики — это так, я не помню их реакцию.

И.: Так начался твой путь в лэнд-арт?

П.: Ну да, конечно, со снеговиков, потому что я вдруг вышел в это пространство реальное, стал в нем работать, у меня появилось свое пространство, свои, так сказать, ресурсы, земля, на которую я не спрашивал никакого разрешения.

И.: То есть сначала появилась земля, а потом эти…

П.: Да нет, земля не моя. Она тогда просто никому не была нужна. Я имею в виду большую землю.

И.: Снеговики возникли уже тогда, когда ты переехал туда жить?

П.: Я жил там уже лет 12.

И.: То есть живопись ты писал там тоже, а потом…

П.: Да, конечно. В том-то и дело, что я всё это, типа, как такой классический художник, делал. А потом 2000-й год, это уже … от винта. Всё побросал. Прямо вот резко и всё.

И.: И до сих пор не писал ничего?

П.: Нет. И я помню реакцию Геннадия Александровича и Галины Даниловны, когда они увидели… У меня огромное количество людей было, была большая очень выставка…

И.: А где была выставка?

П.: Выставка тоже в ЦДХ, Вася Бычков мне помогал.
И вот они пришли, я помню, что каталог они получили, и Геннадий Александрович как-то очень радовался, что это какое-то русское такое, я помню, его это волновало.

И.: Масштаб.

П.: Масштаб, да. Я не знаю, следили ли они за моим творчеством.

И.: Первые снеговики были перед театром Вахтангова?

П.: Нет, нет. Снеговики настоящие были в деревне.

И.: А, это уже реплики были, да?

П.: Это клоуны, это уже гастроли Полунина, это уже мои ребята зарабатывали.
Это коммерциализация. Это все к искусству уже не имеет отношения. Настоящий снеговик только там в деревне, его никто не видел. Понимаешь? Вообще никто. Просто природа. То есть это был чистый порыв, с которого все и началось.

И.: То есть, ты увидел пространство, как его можно использовать масштабно?

П.: Да, это вот так.
Геннадий Александрович и Галина Даниловна радовались, они оценили, они были у меня на открытии. И это, конечно…
Конечно этот момент я запомнил. Мы лет 20 лет не встречались. Конечно, я — свинья, но ты знаешь, я боялся вернуться в детство. Я хотел, чтобы они остались мифом, понимаешь? Чтобы это был такой миф. Чтобы они остались такими же молодыми. Сейчас, вспоминая, я смотрю на юность. Хотелось, чтобы это был миф.

* Сергей Алексеевич Олифиренко (1953— 2010) — режиссёр, художник-постановщик и художник-мультипликатор мультипликационных фильмов.